10-е, т.е. ночь на 11 сент. 5 г.

Спать не дает 3 сентября.
Но несколько слов о другом. Вчера по «Культуре» фильм о Циолковском. Традиционный, по всем канонам О ГЕНИИ и рассудочный как стихи Тарковского. Все правильно... И все упрощено. И ни под какой грим Евтушенку не спрячешь. Смешной момент: он меня спрашивает, что такое Сегнерово колесо, а это колесо крутится реактивной силой воды из двух кранов внизу по бокам. Венгр Сегнер изобрел его в 1750 году. Принцип ракеты известен был задолго до Циолковского, а наверно и до Сегнера.
В фильме Евтушенки «Детский сад» мы маршируем в колонне ополченцев: автор «Альтиста Данилова» Владимир Орлов, Володя Крупин, Женя Сидоров – тряся жирными щеками – и я. Ради чего записываю? У Сергея Гандлевского в прозе со страшным названием «Трепанация черепа» есть сцена, где неверны акценты. Не пересказываю, но акценты переставляю. Положенье того стоит.
В вестибюле ЦДЛ жду Мадлену Розенблюм (поэтесса, сейчас в Америке). Она появляется с Гандлевским и еще с одним человеком, о нем и речь. С ними я пойду, где эти ребята «отбывают стаж» – в кочегарку? в сторожку? Обычное дело.
И тут сбегает с лестницы Евтушенко: – «Детский сад» пропустили! Выходит на экраны! – Надо видеть Женю, когда он ликует. Здесь тоже МОМЕНТ ИСТИНЫ...
Гандлевский и тот, что с ним, в левой небольшой очереди в гардероб, Евтушенко в правой. И – здравствуй, племя младое! – протягивает через головы длинную руку этим ребятам. И руку эту хватает и ВЫВОРАЧИВАЕТ тот тип. Момент отвратительный, Женя кричит от боли и кричит: «Вы никогда не будете писать стихов!» «Протянутую руку!» «Фашисты!».
Мы выходим на Никитскую, идет снег, я им говорю: извините, но с вами я не пойду.
Деталь к разговору о поколеньях. И еще смешинка. Ганд. пишет: «Теперь Леонович подстрочников тебе не даст». Это он тому, кто выворачивал руку. Тот, стало быть, хотел переводить грузин? А я – держатель подстрочников? Гадко все это, ребята.
Засинело небо, значит, часов 5. Надо написать о 3 сентября. Бальмонт: «Почему я, такой нежный, должен все это терпеть?» Написал о маленькой гадости – и надо теперь о большой? Горький Ходасевичу: «И почему тянет вас описывать мрак?» Маяковский: «Гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете». Что делать, если везде эти гвозди? И почему ВСЕ МЫ, такие нежные...
Да, рассветает. Кто-то из французских классиков замечает: в этот час муэдзин призывает мужскую часть населенья исполнить супружеский долг. «Я был бы плохим мусульманином», заключает он. Когда-то, когда я был советским писателем, присылали мне календарик: что – когда – где. Тогда-то и там-то ПИСАТЕЛИ СМОТРЯТ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ФИЛЬМ. Стройными рядами – в ряды кресел, и чтоб не было не-писателей.
Вот как не хочется про официальное 3 сентября. Вот как не верится в черный – чернее чем ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ – плакат с призывом помолчать на митинге молчанья. Плакатов по городу немало, иногда сплошной полосой штук по 20 вплоть. Черная полоса вдоль фасада или забора. К 3 часам переносными барьерками огорожена центральная площадь. Несколько проходов, у каждого милиция. Зачем? Видимо, для моциона, что-нибудь отрабатывают. Эстрада, микрофон, девочка в черном призывает объединиться перед лицом террористической угрозы. Говорит с большими паузами, будто сдерживая слезы. Как бы сдерживая – и это слышно. В толпе, редко по краям, тоже в черном ходят подростки, прислушиваясь и пресекая разговоры. Прошептав «просьба помолчать» выразительно смотрят на говорящих, прочесывают толпу. Тем же занят молодой упитанный мужчина в штатском. Девушка на эстраде сказала свое и включила магнитофонную запись. 331 удар колокола. Нетерпеливые движения, разговоры, фон городских шумов –вместо минуты общего молчания, остановившихся машин и настоящего колокольного звона окрестных церквей. О чем молчим?

Гарант гарантировал 300 смертей
бесланских отцов, матерей и детей…

То, что должно... то, чего не должнобыло случиться, случилось СО ВСЕМИ НАМИ. И в огромной степени с теми, кто не очень думал и переживал. У таких, что бы ни случилось, готов вопрос: НУ И ЧТО? Надо, господин гарант, вступать в переговоры хоть с самим чертом, если тут шанс спасти детей. Ишь, какой брезгливый! Теперь замучают вас эти призраки и могут свести с ума, как несчастного царя Бориса. Или – ничего? Обойдется? Не устаю дивиться пушкинскому гению. Умный и талантливый Маршак поскользнулся на арбузной корке: «Мальчики кровавые в глазах?» Мелодрама! Гениальный Белинский гениально, так сказать, ошибся, сочтя неудачей и даже поражением «Бориса Годунова». Это Достоевский все понял, ПОНЯЛ ВПРЕДЬ самое страшное, что может стрястись с нами и стряслось в фашистских и советских лагерях:

Мужчины мучили детей (Н. Коржавин)

В какую историю мы влипли...
Не уходя от этого – о другом. Взрослые дяди детей не спасли. Пока расследование топчется на месте и до всяких еще выводов начальник ФСБ Правобережного района ... пошел на повышенье – не слабо? – что-то ведь надо делать КАЖДОМУ, кто считает себя гражданином. В Костроме, например, добиться сооружения Памятника тому, кто детей СПАСАЛ, и спас немало. Это пожарный пес БОБКА. Из огня и дыма он вытаскивал несчастных малышей. А собаки ведь не терпят дыма...
И всем нам за уши надо вытаскивать самих себя из трясины бесчувствия, куда нас так долго сталкивали. Меня очень греет, что дружен был с Игорем Дедковым, которого еще предстоит прочесть и оценить как гуманиста, сильного именно в этой позиции – в государстве, где жизнь человеческая ничего не стоила, да и не стоит. Имена боевиков революции носят улицы Костромы, библиотека влачит имя Крупской, причастной к Указу 35 года о расправе с 12-летними детьми.
Греет меня дружба с НАРОДНЫМ ПОЭТОМ России – почему-то нет у нас такого титула. Абсурд! – Борисом Чичибабиным, не пережившим декабря 94, когда танки Ельцина пошли на Грозный.

И надо делать то, что
Господь нам повелел,
Чтоб не было нам тошно
От наших подлых дел –

так, кажется, пишет Борис.
Самих боевиков – знаем их? – не знаем. И не беда. Но должны знать имена и дела добрых людей. Не называю ни одного. История Костромы ими богата. Из архивов бы да в газету – вытаскивать по одной замечательной жизни...

14 сент. 5 г.

День ясный, утром был туман, попытка инея на чуть хрустящей траве. Выкупался в верхнем из трех Берендеевских прудов. На среднем... Тут по Пушкину:

На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж дерев,
Едва я смел вздохнуть:
Над ясной влагою... полубогиня ... грудь ...
Младую... белую как лебедь… воздымала…

Меж дерев скрывалось еще солнце, но облило красным светом всю девушку, так она и вошла в воду и в туман над ней. У меня давний рефлекс КАК БЫ молиться за нее и все та же любимая мысль о родине – вернусь к ней через страницу. А наставил я Пушкину своих многоточий по прерывистому ходу и задыханию стихов. Повторял их сквозь свою одышку – в тысячный раз удивляясь Гению.
Володя Соколов говорил: с утра увидишь РОЖУ – и день испорчен. Ну, и, стало быть, наоборот.
Вчерашний вечер просидели за чаем (!) с Павлом Романцом.
Ему боком выходят Чернобыль и Байконур. Засекреченный в свое время, теперь он воюет с наступающей памятью и с болячками своими. У меня такой памяти нет, но и моя спать не дает, по полночи отнимая уже давненько, давно.
(Предыдущее удивленье – я о Пушкине – было стихам про утопленника: Дети спят; хозяйка дремлет; На полатях муж ЛЕЖИТ... Дети спят, ладно, но уже как просторно и многозначно состоянье хозяйки, как значительно определение МУЖ, лежащий отдельно и на полатях, как страшно ему его злодеянья!)
- Дети, что пробуждал Пушкин своей лирой?
- Чувства добрые! Чувства добрые!
- Дети, Пушкин пробуждал СОВЕСТЬ.
Но если нет ее...
Президент Буш: за то, что не было сделано после катастрофы в Н. Орлеане, несу ответственность – я. 2 х 2 = 4

Гарант гарантировал триста смертей,
бесланских отцов, матерей и детей.
Для точности: триста и тридцать одна
в жестокую Летопись занесена.
Пиши, летописец, покуда не сшиб
тебя вороной неопознанный джип.
Он в проблесках беглых как лунная ночь.
И ты от такого подарка не прочь.
Везет же и в жизни и в смерти порой:
ты будешь в веках триста тридцать второй.

Смотрю на портрет Дедкова: на рассвете он весь в солнце – и летом и еще в эту пору. В октябре уж не будет. Хорошо иметь друга, с которым сверяешь то, что пишешь. Он мне тоже гарант – и настоящий.
Константина Федина в последние годы звали «чучело орла». В эти же годы на орла настоящего стал походить его сосед по даче Пастернак (портрет с выпяченной челюстью, что висел у Дедкова). Со смертью, замечала Ахматова, меняются портреты. Да, но еще больше меняются они при жизни. Я привык к одутловатому винного оттенка сильному лицу деятеля и распорядителя жизни Твардовского и увидев его через год уже в кресле, уже безмолвного, был поражен СДВИГОМ в этом лице, равном художественному сдвигу – обычному приему модернистов. Тут был модернизм в натуре –

труд совести, души и смерти.

Это было лицо мученика – иной абрис, бледность, неподвижность, только глаза... И я не вынес этой перемены, бежал, чтоб не разреветься при людях, пришедших его навестить. Как менялось лицо Пастернака, говорила Зоя Афанесьевна, а ту жесткость, что появилась, объяснял Евгений Борисович.
- Папочка умирая говорил, что у него два греха: один – это вторая семья, а другой – ЧТО УМИРАЕТ НЕПРИМИРЕННЫМ.
Зачем я это вспоминаю? Затем, что убежден: ни жизнь, ни Сам Господь не дают нам возможности (благодати) примириться с человеческою низостью. Даже отстраниться – не дают. Со стороны и как бы сверху (?!) мудро советуют «быть выше» и проч.

Ну да, вы правы... Но не дай
вам Бог испытывать на деле,
чтоб донимал вас негодяй
и не годился для дуэли...

К чему все эти заиканья, вся эта страница, за которой обещана вам кустодиевская красавица – как символ и как надежда? А вот к чему. Низость растворена в воздухе как радиация и кроме непримиримости и гибели защиты нет. А теперь:

Вся ты в яблоках
как я в облаках!

«Искушения не осилю,
мне до святости не домучиться.
Господа, хоронить Россию
не получится.

Красоты такого запаса
хватит на пять колен.
Мне до смертного часа
этот плен.

Мне волос твоих грива –
3олотая Орда.
МНЕ – холмы Кологрива,
а не вам, господа.

Это я пишу уже

15 сентября 5 г. –

приходя в себя после размолвки с дорогим мне человеком. Вспылил и бросил трубку, и постепенно все стало серым и ненужным. Как хорошо и обещательно начинался день – той Нереидой – и как он закончился...
Я неправ, права она. Постепенно дошло до меня мое собственное: когда негодяй, для дуэли не годившийся, мимо меня напечатался в журнале, где я член редколлегии, я с журналом порвал. Нечто похожее с ее стороны было и тут. Объяснять ничего не буду. Объясню как-нибудь СВОЮ историю, но и то вряд ли.