9 сентября 5 г.

Ну вот, и дождались. Дождались – не ожидая. По 1 каналу добрым словом помянут Александр Мень. Вчера в статье о новомучениках (в связи с освещением церкви во имя их в селе Матвееве и презентацией книги Ирины Тлиф о роде Розановых, матвеевских священнослужителей, по определению, мучеников XX столетия) несколько слов написал я о нем – для газеты «Северной правды». Посмотрим, дрогнет ли теперь рука снять мои завиральные абзацы. Апостол интеллигенции, замечательный ученый, гуманист – примерно это прозвучало по ТВ. Так – снять или не снять? Снимут.
Лет 10 назад неукротимый Олег Губанов, совсем тогда юный новомученик костромской культуры, СУМЕЛ пригласить на поэтический фестиваль «Чибиряшечка» несколько десятков стихотворцев со всех краев нашей необъятной. Приехал маститый Владимир Корнилов, поэт, однофамилец и тезка костромского прозаика, приехали Алик Зорин и я, других москвичей не помню. Зорин – мой друг и духовный сын Меня. Истовый прихожанин, ощетиненный на все, что ему кажется ересью, кощунством и проч. Не терпит поэтического панибратства с Богом, косо глядит на апокрифы, обожаемые мной. Булат поет:

Я знаю, Ты все умеешь,
Я верую в мудрость Твою,
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю...

- Кощунство! – возмущается Алик.
На фестиваль он привез книжку воспоминаний об отце Александре, где перемежались проза и стихи. Книжку разместил на стенде в «Пале». В течение трех дней мимо стенда проходили люди высшей, так сказать, лиги, люди причастные к поэзии – ни одной книжки не было продано, даже украдено не было. Алик надулся и уехал. (Я бы тоже уехал, но среди толпы небожителей было несколько похабников, я остался, читал стихи «Костромским старухам», одна из которых будучи костромской молодкой, вытащила меня, когда тонул, из Волги. А раскрепощенным до бесстыдства мальчикам и девочкам читал Тютчева:

Толпа вошла, толпа вломилась...

Уже одной строкой Федор Иванович изобразил то, что с нами произошло в годы «ОТВРАТИТЕЛЬНОЙ ДЕМОКРАЦИИ» – разве не так?)
Я, стало быть не уехал. Я потом ПРИЕХАЛ. Это у Эльдара Рязанова спрашивают: – Вы пьете? – Нет, говорит он, – Я ЕМ. Во вчерашней статье пишу: Мень любил мои стихи – я любил его самого.

И православный черный плат
не удержал Господня Дара:
как некий райский водопад,
как золотая Ниагара,
как лавы жаркая волна...
Тихонько вскрикнула девчонка –
летит мне под ноги одна
заколка – черная лодченка.
Избыта храмовых прикрас,
огням, столпам иконостаса
пришлась ты в масть и в самый раз,
сиятельна и златовласа!
Помянем лодку-на-лету,
свергающуюся в каменья,
Помянем Александра Меня,
УБИТОГО ЗА КРАСОТУ.
Души от Бога не тая,
на это благо, это злато,
нахлынувшее из-под плата,
перекрестился б он – как я.

Ну кто из косматых и косных недоучек, ошибкой служащих Богу служа брюху... кто потерпит священника, перекрестившегося на волну женских волос,—

благоговея богомольно
ПЕРЕД СВЯТЫНЕЙ КРАСОТЫ?

Не потерпят. И вот вам версия: убьют, чтоб не красовался. Не помню, жаловался я или нет, ведя эти записи – повторю на всякий случай. Каторжника делали безобразным, выбривая полголовы. Моды на бритоголовость еще не было. Со сквером на главной площади Костромы обошлись как с головой того каторжника.

Была красавица – теперь уродка.
Что сделали с тобою, Сковородка?
Кому так ненавистна красота,
что микельанджеловская ПЬЕТА
становится мишенью идиота?
И неопределенноличный кто-то
в лицо стреляет Матери Христа?
Как Божья Мать, растерянно и кротко
глядит растерзанная Сковородка

В том, что ПОЛОВИНА сквера – молодые деревья – 80-летнему подростку-дубу жить бы и жить до 800, до 1000 лет – снесена «за ветхостью», а другая половина жива, угадывается воровской стиль власти. ЗНАЮТ, ЧТО ТВОРЯТ, творят украдкой и обязательна лгут, что хотят «как лучше». Так в годы террора «воронки» ездки по ночам, а днем ездили фургоны с надписью «ХЛЕБ».
ШКОДА Й ПРАЦИ, пишет великий Шевченко, беря в эту вилку жизнь своего времени, в основе своей неизменную. Но именно ШКОДЯТ одни, пока працюют другие.
Подлый удар по голове тупым топором утром 9 сентября 1990 года. Их стиль. Удар сзади. ПО ДЕЛАМ ИХ УЗНАЕТЕ ИХ.
Для о. Александра по его просьбе я собрал и сшил для него книгу своих стихов в 1 экземпляре. Пишу это наудачу: а вдруг она сохранилась в архиве убитого? А вдруг – и пометки его рукой на полях?
Иметь «старца», иметь духовного отца как-то мне претило. Чувство близкое к благоговению испытывал я перед великими тружениками (подвижник, мученик – синонимы), которых знал в жизни, которыми жизнь моя не скудеет. Но желания подпасть под крыло, раствориться в благоговейном чувстве вплоть до молитвы

ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ, А НЕ МОЯ –

такого желания я не испытывал. Бывало нечто даже противоположное: желанье диалога, удивленье: великий человек – а как прост, и как радостно с ним, и где мое смущенье и проч.?
Так просто было мне, и не только мне – с Александром Менем. Как-то, подвизаясь в клубе «Москва» и проводя под его шапкой вечера в Некрасовской библиотеке, я придумал вечер ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ПАСТЕРНАКА. Броскостью пренебрег: здесь выразилась доступна мне глубина понимания места и роли этого поэта

на нашей долгой бытности.

Пускаться в объяснения тут не место, я о другом. Александр Владимирович понял меня с полуслова, мы выпустили красивый пригласительный билет с портретом Пастернака рукою отца – один из самых удачных – с именами замечательных людей, собрался народ, заполнивший до отказа Г-образный зал библиотеки. Мне кажется, вечер оправдал свое названье – даже несмотря на то, что о. Александр не смог прийти. Но были Пастернаки, сын и невестка, великие труженики, готовящие к печати книги из неисчерпаемого наследства гения, была духовная дочь Меня, редактор некоторых его книг Зоя Афанасьевна Масленикова, автор книги разговоров с Пастернаком во время сеансов, когда З.А. лепила его портрет. «Я Вам постою», говорил Б.Л. и стоял, а З.А. непременно его «разговаривала» (переходный глагол) и всегда успешно: была молода и недурна собой, и ума ей было не занимать. Ее книгу, еще рукопись, привез я однажды в Тбилиси – «Литературной Грузии» принадлежит честь первой публикации книги о поэте, имя которого еще вызывало тупое неприятие.
А он был – наша церковь в те далекие времена. На нем люди сходились. Его портрет висел в комнате, не в кабинете же, Игоря Дедкова в Костроме...
И тут не откажу я себе в удовольствии подразнить костромских гусей, которые до сих пор вытягивая шеи шипят на имя Пастернака, на имя Меня, на имя Мандельштама и вообще ЖИДОВ, примазавшихся к великой русской литературе. Редчайшее право на родимые пятна того же антисемитизма, и не только, имеет, например, великий Астафьев... Ну, а эти-то... Вразуми их, Господи.