14 июля 5 г.

Пала Бастилия, срыли тюрьму, но корни остались. «Народ властвует со всей отвратительной властию демокрации». (Пушкин, 1836). Удивительно: из 1793 года виден 1993. В грязь лицом! От этого позора остается беззаконный Мемориал, что прячется в Пресненском квартале неподалеку от Белого дома. Путеводные стрелочки к этому месту аккуратно сдираются милицией с чугунных столбов ограды, за ней что-то спортивное, но в основном пусто.
Выйдя из Кольцевой Краснопресненской, попытайтесь спуститься к Москва-реке и, наткнувшись на эту ограду, обойдите ее справа. Самодельный Мемориал вас остановит...
Наш 93 год – победа ОМОНА над гражданами, которые ходят или стоят. Надо их уложить.
На Пресне живут, не зная, что они – ЛЮДИ МОЕЙ ЖИЗНИ – два поэта одна чета: Владимир Британишский и Наталья Астафьева.
Впрочем – знают. Дарили мне свои книги – и бесценный двухтомник переведенной ими Польской поэзии. Володя – кажется, один из тысячи осоюзенных писателей, переступал порог комнатенки 19а РЕПКОМА, где я иногда сидел над репрессированной литературой. Отец Наташи – польский коммунист, сумевший во время допроса на Лубянке выброситься в окно.

На площади плашмя лежало тело
того, чей дух взлетал за облака…
Так вышвырнули царские войска
на мостовую инструмент Шопена...
Проходят годы, крови не смывая,
а только бередя мою беду.
Когда по этой площади иду –
кипит отцовской кровью мостовая.

Представьте Наташу Астафьеву и Булата Окуджаву на занятиях «Магистрали», представьте, что наш гость – харьковчанин Борис Чичибабин, в бородке, в усах, представьте нашего мэтра Григория Михайловича Левина, прекрасно понимающего, что эти три человека в одном месте и одном моменте, который назвать надо ОТКРОВЕНИЕМ, составляют триединство. Как бы мне назвать моего и нашего УЧИТЕЛЯ? Рыцарь... Да, рыцарь СКВОЗЬ все страхи и все упреки. И напомнить надо благодарные слова Булата: «Без Левина меня бы не было». (И еще раз скривиться гримасой на артистическое хамство другого поэта. «Традиции? Предшественни­ки? Никакого кровесмешения!» Увы, петушиность эта блистатель­но выродилась в подражательность–себе–любимому, в крах личности и таланта.) До сих пор Пушкин благодарно клонит голову, думая, конечно же, и о предшественниках своих и о современниках. А впрок всем сказано: «Зачем кусать нам грудь кормилицы нашей – или зубки прореза­лись?» Кому это он написал? Не помню. Но тому, кто позволил себе подшутить над бедным безумцем Батюшковым.
Какое счастье, что у нас есть Пушкин!
... ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ ДЕМОКРАЦИЯ ...

15 июля 5 г.

У Слуцкого строчка:

Великие польские женщины...

Астафьева пишет о себе: варшавянка. Когда мне было 8 лет, я влюблен был в 50-летнюю Екатерину Сулханову, в девичестве, вероятно, Венцель, дочь варшавского губернатора. Кроме немецкого языка, усвоенного через поэзию (какая методическая мертвечина царит в школе, как преступно высушивают мозги и душу, только-только опоминающиеся, лавочники-от-педагогики, сочинители учебных пособий по языку!) да, кроме немецкого давала мне эта красавица и уроки истории. Один из них – сватовство боевика Кобы к ней, 17-летней, и чем это кончилось. Другой – судьба кавказского князя Сулхан-гирея, несостоявшегося мужа прелестной Кати. Но это своя отдельная глава, а жила Екатерина Петровна на Ивановской, 8 – дом и сейчас там стоит, оббитый серой и пегой от времени вагонкой.
Великие польские женщины... О текущем времени можно судить по той силе игнорирования и отторжения, которую являет собою попавшая в него Ксения Котляревская, живущая на улице имени детоубийцы Свердлова неподалеку от пытошного дома НКВД. Бог, кого хочет наказать, лишает разума? Пожалуй, наоборот.
Молчанье Котляревской – отчего бы не озвучить стихами Астафьевой:

Хамелеоны, лицемеры,
их термидоры, их брюмеры,
премьеры, принятые меры,
эксплуатированье веры
наивных и несчастных масс...
И нет на них чумы, холеры,
чтобы от них избавить нас!

В том самом 93 году как бы продолжая ПРОЩАЙ, НЕМЫТАЯ РОССИЯ и вынося за скобки ОТ, пишет Астафьева, от чего отрекается, что отвергает:

твоих внезапных нуворишей
на иномарках модных фирм,
и беспардонность власти высшей,
заполонившей весь эфир;
и жалких интеллектуалов,
кормящей власти льстивых слуг;
твоих несчетных генералов,
твоих чиновников-ворюг;
твоих красоточек с крестами
на голой напоказ груди,
и столбовых партийцев в храме
всех верующих впереди...
Глаза без веры и надежды
твоих надорванных старух,
и трехэтажные коттэджи
среди униженных халуп;
и бедняков долготерпенье,
их летаргический столбняк,
и в смертном утреннем похмелье
шатающихся доходяг...
Я не люблю тебя такую,
ты ненавистна мне такой.
Но, проклиная и бунтуя,
скорблю и плачу над тобой.

Помню, как мне «завернули» в « Новом мире» статью об Астафьевой. Завысил, дескать, дарованье поэтессы... Чепуха. Отвычка от прямой страстной речи, трудность журнальной рутины перед явленьем выдающимся, НЕГОТОВНОСТЬ К ВЕЛИКОДУШИЮ.
И опять... Колдовская строка Лермотнова продолжена:

В полдневный жар в долине Дагестана...
Афганистана и Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни
с свинцом в груди везде лежат они.
И снится им... Нет, ничего не снится,
И сыновей своих в них не узнав,
отрекшейся империи столица
не видит их в своих бездумных снах.
И разговора нет о них в гостиных
меж дам и веселящихся господ.
А юношей тела лежат в долинах,
и гибнущих еще не кончен счет…

Стихи ДО 2 чеченской войны. Книга А. «ИЗНУТРИ И ВОПРЕКИ» издана в 94. Достаньте, откройте книгу на стихах о Магдалине то есть ОТ Магдалины и представьте себе Пастернака над ними. Артистическая роскошь отступит перед подлинником слез у Пастернака: мирами правит жалость. У Натальи Астафьевой Жалость, Милость, Любовь ко Христу, завтрашнему страдальцу, слиты в одно... Во что? Да в Гимн Женщине! Единственная наша мужская благодать – ПОНИМАТЬ ее величие, ею непонимаемое.
Пишет Астафьевой Юрий Давыдов (как я любил этого человека!) прочел, дескать, в журнале стихи – «отозвался внутренней дрожью, как отзываешься на подлинное и мощное. Сказано: чтобы писать, надо страдать. На Вашу долю выпало с избытком, вот и слышишь полный звук, сжимающий сердце...»

16 июля 5 г.

К Славе Тарощиной, Юриной вдове, надо бы зайти, и собирался, да... А зайти надо. Юра – удивительное явленье, Юра, как говорил покойный Леня Темин, талантлив до неприличия. Так электросварка слепит глаза, но от юриной страницы свет ровный. И все же надо отрываться...

надо дать отдохнуть глазам.

Прозаик Юрий Давыдов – ПОЭТ ПО ПРЕИМУЩЕСТВУ, исторический романист и, не побоюсь, исторический фантазер для немногих у кого воспитан слух и не вырезан аппендикс, куда попадает крошка чего-то авантюрного, не желающая так напрямую, так банально покидать организм. Ну – и начинается аппендицит, и в два скальпеля историк и беллетрист рады бы вырезать инфекцию – автор не дает! А читатель, который тоже всегда АВТОР, испытывает то, что испытал его поэт-авантюрист. Некую ПЕРЕСТРОЙКУ всего читательского организма: раньше тебе хватало наискосок медленным взглядом пересечь страницу – теперь ты еще медленней плывешь над строкой – медленный полет ладьи над пейзажами дна. «Люблю великий и могучий. Нисколечко, поверьте, не слабее тех, кто, тяжело ступая, с причмоком выдирая сапоги из почвы, в словесность шел проселком или большаком и ну давай метать пред нами, словно бисер, диалектизмы, подчас премилые. А я бреду как ступа с Бабою-Ягой, в бреду семантики...»
Стойкое впечатленье: бредет москвич Юрий Давыдов вниз по Страстному бульвару, и сама собой переваливается его ступа, и пересыпаются по дубовому дну буквозвуки: СТУПА – ПУСТА? Не пуста, потому что дo этих прогулок был ВЯТЛАГ. И тоже: с причмоком выдирая сапоги из почвы...

Висит мусеничок
из капельных пылинок,
осенний паучок
настроил паутинок,
и, в сапоги обут,
плетешься ты по грязи
СРЕДИ АЛМАЗНЫХ ПУТ
вот этой смертной связи...

Нет Юры. Нет Толи Жигулина. Два зэка жили в одном передел­кинском доме, и жили немирно. Когда Толе присудили Пушкинскую премию, а дo того и длЯ того по ритуалу требовалась восторженная статья, с удовольствием я ее написал. И не по ритуалу, а уж по русскому обычаю полагалось премию обмыть, и бутылка должна была ждать меня на столе у Жигулиных. Помешкал я день, два, три – не звонит лауреат. Еду СО СВОЕЙ бутылкой – ах ты, жидовская морда! – к людям, которых люблю. Слава щедрой рукой всегда накрывала стол, зная, что гость голоден. Тут уж был общий стол под деревом на участке, и пахло МИРОМ и согласьем, и надо же! – пошла у меня носом кровь. Час, два – не могла остановиться. И не случилось того застолья.
Время было ЛЕСИНО – об этом ниже и еще ниже – я оказался бездомным, Юра узнавал-хлопотал хоть о какой-то крыше для меня в Переделкине. Все было занято, да и к лучшему: НЕ ВИЖУ СЕБЯ среди переделкинских писателей. «Не мое, не мое» – постоянное ощущение в этом «Перепалкине».
Переделкино, – пишет Игорь Дедков, – это пример писательской сос­редоточенности не на том и вокруг не того.
Рассылались писателям календарики: что и когда ждет их в ЦДЛ. Там была одна смешная фраза: «ПИСАТЕЛИ СМОТРЯТ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ФИЛЬМ». Так и пахнёт пионерским лагерем, пионерлагом: взявшись за руки, поотрядно, «пионеры и школьники» следуют и проходят на место торжественной линейки... Из-за этого я много фильмов пропустил. И мешала привилегия смотреть то, что простому москвичу еще не показывают. Вот мешала – и все! Смотрите сами! И еще не было тогда у меня, ОПРЕСТИЖЕННОГО, такого больного и четкого, как сегодня, ощущенья: провинциалам тоже тех фильмов не видать – ни тогда и никогда.
Нынче выдумали в столице КАРТУ МОСКВИЧА – еще одна лычка на погон. Какая-то льгота? Бесплатное метро? Турникеты везде, где их не было, даже в автобусах. Техника тебя поверяет – а ты и не думал обманывать. Завтра снимут с тебя отпечатки пальцев, на всякий случай...
Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы! Продавец, вы меня обхамили. До свиданья, уважаемый господин продавец, оставайтесь за прилавком, а я пошел к е…е матери. Уважаемая госпожа Цивилизация, смейся во всю свою никелированную челюсть, а я давно ушел туда же

20 июля 5 г.

СОБЫТИЕ СВЕРШИЛОСЬ, но разум
его не освоил еще.
Оно еще пылким рассказом,
не схлынуло с уст горячо.
Его оценить беспристрастно
мгновенья еще не пришли,
но все-таки все было ясно
по виду небес и земли,
по грому, по вспугнутым птицам,
по пыли, готовой осесть…
И РАЗВЕ ЧТО ТОЛЬКО ПО ЛИЦАМ
НЕЛЬЗЯ БЫЛО ЭТО ПРОЧЕСТЪ.

Стихи из книжки Леонида Мартынова, вышедшей полвека назад, вытащенной мною из волглой свалки неликвидов на станции Чернореченской Красноярской дороги. Бледнозеленая обложка, малый формат, а стихи...
СОБЫТЬЕ СВЕРШИЛОСЬ: в Костроме вышла вторая посмертная книга Игоря Дедкова! Фактически, ПЕРВАЯ: отстоявшаяся за 10 лет после смерти автора, любовно и ответственно собранная Тамарой Федоровной Дедковой, столь же любовно и ответственно отредактированная Николаем Владимировичем Мурениным, отлежавшаяся в администрации и Костромаиздате, долгожданная, чрезвычайная...
Мы привыкли к речению: голос из провинции . Так, голосок, его можно и не услышать и заглушить. Книга Дедкова – это ГОЛОС ПРОВИНЦИИ, сильный, спокойный и властный, богатый обертонами, «умный голос» как сказал Максим Горький, услышав молодого Шаляпина.
Голосом, равным душе , поет свои стихи Белла Ахмадулина и тут помогает мне сказать о главном достоинстве книги: вся она и все ее разделы и главки – голос самой души одного из умнейших и образованнейших русских людей нашего времени, который жил бы и сегодня, кабы охота была и дальше выносить прелести «новой жизни». Душевное возобладало, болезнь помогла, неприятие ЗАКОНОВ ПОДЛОСТИ к 60 годам осталось таким же острым, как в 16 лет. Счет и оценки – «от противного»: КОГО уморила эта «отвратительная демокрация» (Пушкин, 1836), КОГО изгоняла Кострома застойных лет, КТО ушел сам? Весьма продуктивный метод. Если за стихи убивают, значит они чего-то стоят – говорил Мандельштам, давая оценку и стихам и своему веку-волкодаву.