29 июня 5 г.

Надо вернуться к 22 числу. Новое здание Костромского архива в Черноречье. Читальный зал, несколько стендов с материалами, относящимися к началу Войны. ПОЛОВИНА – полуобгорелые бумажки, след пожара в Богоявленском соборе в 82 году – там и «хранился» архив. На крышу храма залезли мальчишки, в проемы барабана не видно, что там внутри. Темно внутри, они и стали пускать горящих голубков…
ГУДЕЛО КАК В ДОМНЕ –– писал мне Игорь Дедков.

Столетий восемь взметено
через замковое окно
за два часа единым махом.
И КОСТРОМА ОДЕЛАСЬ ПРАХОМ.

(И трауром покрылся Капитолий. – Батюшков)

Обгорелые листочки, мокрые, потом разглаженные, отксеренные, хранятся до нового пожара. Шутка.
Человек 30 слушали выступавших. Думаю, каждый чувствовал свои слова излишними – при всей их недостаточности.
Из Ленинграда в Кострому были эвакуированы детские дома.
До Костромы добралось чуть больше половины детей. Голодная Кострома 42 года все же сумела накормить дистрофиков, а детей из разных городов было около 4 тысяч.
От Костромского предрика – директору пивзавода: выделить пивных дрожжей (столько-то) семье эвакуированных в виду крайней истощенности их организма.
Вспышка сыпного тифа – карантин в общежитии на ул. Чайковского. Телеграмма секретаря ОК ВКП(б) в Галич: выделить трудрезервы для заготовки дров для Москвы.
В Галич же: мобилизовать женщин на работы оборонного значения. В МОБИЛИЗАЦИОННОМ ИЗВЕЩЕНИИ гражданке Яремцевой Елене Мих. предписано с ноября 43 по апрель 44 выполнить 110 норм на лесозаготовке.
Комсомольцы Галича собирают деньги на строительство эскадрильи самолетов.
Повсеместный сбор теплых вещей для Красной Армии. Горьковский Обком партии шлет предписание Кологривскому РК под грифом СЕКРЕТНО (!) собрать 290 полушубков, 600 валенок, 650 меховых рукавиц, 1000 носок и чулок... «Областная комиссия предупреждает о необходимости сохранить от порчи каждую вещь, поступившую от населения...»
Что означает это СЕКРЕТНО? Для меня – ту стыдливость, о которой заметил Тютчев: БОЖЕСТВЕННАЯ СТЫДЛИВОСТЬ СТРАДАНЬЯ. В переводе на прозу того момента: пусть не знает враг, как нам туго... Как в стихах «Шурки Попова» – Александра Яшина: стрелок попал в орла, но тот и вида не подал:

Орел упал, но средь далеких скал –
чтоб враг не видел, не торжествовал.

Собрание и выставка «К 60-летию победы» получились, как видно, не для слабых. На одном из 4 стендов – фотография лейтенанта Веры Андреевны Тлиф (Волчихиной) – выпускницы фельдшерского Костромского медучилища. Это мать Ирины Халидовны Тлиф, собрание ведшей. Заодно представлена была и книга ее – об истории рода В. В. Розанова.
Тлиф – вечная птичка, такой же породы была А. И. Цветаева. Ни грамма лишнего веса. Вспорхнула на стол, на который и я облокотился, – обменяться мнениями о выставке. Но тут же и слетела. Надо позвать ее в гости.
Я читал стихи, чувствуя, опять-таки, НЕДОСТАТОЧНОСТЬ их. Но сказал, что Мама работала в госпитале на Дебре, что начальником был Михаил Анисимович Державец – царство небесное и сердечная память... И долг мой неоплатный.

Вынув из урны хлеба кусок,
бабка его завернула в платок.
Кто его бросил и кто оплевал,
я не увидел и не назвал.
Но ПО ТОМУ, КАК взглянула она:
я ужаснулся: будет война!

Все же я помню вкус дуранды (жмыха) льняной и конопляной, и не все еще старики убрались на тот свет, которые ту Войну победили. 100, нет, 110 норм... Скибка клеклого хлеба стоила 30 рублей. Тридцатка такая красная. Помню летний лагерь ЛАУ и все строевые песни, что пели ленинградцы. Мой майор Набережных – светлое пятно в сумерках шуйской казармы. Солженицын – знал ли Александр Исаич Ивана Федоровича? Надо бы спросить, тоже ведь знаменитый, воевал у Ковпака. Зимний привоз раненых в госпиталь: Державец отламывает и отбрасывает мертвые черные пальцы, культяпку тоже, м. б., отрежет... Какие тут слова?
Так что, свет мой Игорь Александрович, ты неправ, коря Астафьева за его матюги. ЧОРТОВА ЯМА – это сама война, а там не только пальцы – сердца мертвеют. И НЕ С ЧЕМ сравнивать проклятых и убитых, и не с кем. Бурсаки Помяловского? Ха...

30 июня 5 г.

ЛЮДИ МОЕЙ ЖИЗНИ – я уж говорил: так называет Тамара Павловна Милютина спутников по кругам того самого ада. Вот только что помянутый один из них – людей МОЕЙ жизни: майор Набережных.

Майора красит первый легкий хмель,
майор смешлив, умен и в службе истов.
– Сержант Арсеньев, где у нас шинель,
украденная мною у танкистов?
Подмигивает мне майоров глаз.
– Не знаю, тащщмайор! – и это правда:
сержант не знает, гдe она у н а с –
она давно уж не у нас... Назавтра
заходит разговор издалека.
Софизмами Арсеньев озадачен.
– Арсеньев... Я служил у Ковпака,
и не могу быть в a м и околпачен.
Но я могу установитъ, к т о вор
и предложить пари, что на неделе
найду шинель – так говорит майор.
Но дело, говорит он, НЕ В ШИНЕЛИ
– ТАК ТОЧНО!.. – Я из питерских сирот...
В тридцатых многие осиротели...
Детдомовцы – особенный народ...
Но дело, повторяю, не в шинели...
– ТАК ТОЧНО! – Мы сиротская страна.
Мы коммуналка, и не красть бы рады...
Ах, не шинель, Арсеньев, мне нужна...
А мне бы – МАЛЕНЬКИЙ КУСОЧЕК ПРАВДЫ...
Вы – семеро – разведка артполка
интеллигенты в первом поколенье...
Сержант, НЕ ЛГИТЕ, СЛУЖИТЕ ПОКА
в моем отдельно взятом отделенье.

Все мы вышли из шинели Гоголя... Уж не помню, нашел майор шинель, брошенную танкистами, или нет, но мне была выдана долгополая и просторная шинель беловатого нежного ворса. Одну полу подстилаю под себя, другою накрываюсь и сплю как в раю на дне окопа. КУСОЧЕК ПРАВДЫ всегда находился для нас у майора... Надо было видеть его лицо, когда нес он знамя полка, если случалась поверка, если парад. Роста небольшого, крепенький, лицо приподнято, и в нем – значение и СМЫСЛ нашей службы, смысл, вынесенный Иваном Набережных из партизанских рейдов, из питерского сиротства, из тыловой Костромы. Избегая риторики заслонюсь строчками Владимира Львова:

В квартирах печи холодны как полюс,
На улицах слезятся фонари.
Кто это выкрикнул: – За что боролись? –
3а родину. Понятно? Повтори!

У майора этот пафос был глубоко спрятан. Человек смешливый, НАВОДЯЩИЙ НАСТРОЕНЬЕ одной-двумя шутками: какие, дескать, ребята, в этой богоспасаемой Шуе ТЯГОТЫ И ЛИШЕНЬЯ службы? Сходил в самоволку – и тут глядит на меня – посидел в читальне, пополнил культурный запас... Или сходил к Машке-один-зуб – и тут уж глядит на кого-нибудь из батареи: наши к той Машке не ходят. Майор филологически одарен. Речь его напоминала чеканку с редкими, счастливо вправленными перлами. От примеров воздержусь. Где-то пишет Белла: неизъяснимую тоску навело на нее слово СКОРОСШИВАТЕЛЬ. А на меня – бездарная ругань как средство общенья... Да нет, средство разобщенья.

30 июня, вечер

Днем позвонила девочка Катя, журналистка, ТВ, хочет, чтоб я говорил о Дедкове. Девочка Катя меня знает, я бывал у них в Пединституте, ныне Университете, я ее не знаю. Сказал, что кажусь себе дураком всякий раз, когда меня МЕЛЬКНУТ на экране с какой-то фразой, что на ТВ у меня зуб. Однако надо поговорить, но без ПУШКИ.

Мортира телеобъектива его следила без конца.

Поговорить и договориться: а вдруг получится что-то членораздельное и для дела нужное. Катя перезвонит в понедельник.

1 июля 5 г.

Пятница. Неделю назад собирались как раз для дела в Романовской библиотеке. Куда дуют ветры? Поглядим на стену и поймем. Все Романовы собраны во всем их благообразии, не хватает только нимбов над головами. Этот убил отца, эти – детей своих, этот – чужого. Этот пролил кровь неисчислимую, неискупимую, этот задушил одну, другую вольницу, а этот, последний, ВСЕ ЖЕ В НИМБЕ, но опять в крови. Ветры дуют в сторону САМОДЕРЖАВИЯ. Некий штаб подготовки к 2013 году уже создан в Костроме, откуда и пошла Династия.
Кто ее рисовал? Налицо – ученичество у Налбандяна и Глазунова, но вполне бездарное. Сладкие сопли.
Когда собирались в этом зале в первый раз, под картиной сидел и страдал, не подавая вида, талантливый скульптор Александр Еремин.
Призвал его неутомимый Павел Романец, а идея подсказана была автором воспоминаний о старой Костроме Леонидом Колгушкиным: тот пишет о ПОЖАРНОЙ СОБАКЕ по имени Бобка: пес вытаскивал детей из горящих домов. Потому он и заслужил ПАМЯТНИКА, и быть тому памятнику возле пожарной каланчи в начале Пастуховской улицы.

Эти собрания – во имя Дедкова...
О люди, жалкий род, достойный слез и смеха,
Рабы минутного, поклонники успеха.

Как часто МИМО ВАС ПРОХОДИТ Ч Е Л О В Е К…
Нет, слепой и буйный век не ругался над ним. Игорь был Человек, да, но Человек по преимуществу затаенный, десятилетиями вызревающий в тени, Человек СДЕРЖАННЫЙ – sempre legato , sempre sostenuto – внешне. Но сдерживал он в себе огромную силу. Где-то он с его, ДЕДКОВСКОЙ УЛЫБКОЙ замечает: хорошо-де, что совесть в народе спит. Вдруг бы проснулась повсеместно – какое бедствие! Борони Бог...
Нечасто, местами, его самого ПРОРЫВАЛО. Вот как

Любовь и признание нужны людям при жизни. И Симонов, и Бондарев, и Распутин — все хотят всего при жизни, все спешат, чтобы все состоялось при них: и бесчисленные издания, и премии, и слава, и награды и звания, и полный достаток. Или Булгакову, и Платонову, и Заболоцкому ничего этого не было нужно? И было им достаточно знать, что их вдовы всё издадут и дело их жизни, их огромного таланта будет доведено до конца. И они там утешатся и оттуда — увидят.
Прекрасное, великое было время, говорит Шагинян о двадцатых — тридцатых годах, несмотря на трагические ошибки и беды. Характернейшее умозаключение выживших. Точно так же рассуждал недавно в том же «Новом мире» Эрнст Генри. Он тоже — из выживших и уцелевших. И Шагинян, и Генри можно понять. Но истины в их словах нет, потому что суще­ствует угол зрения тех, кто не выжил , не уцелел, тех, кто скрыт за словами о трагических ошибках и бедах, и этот угол зрения не учтен, и нужно многое сделать и восстановить, обнародовать, чтобы он был учтен, насколько это теперь возможно. Радость выживших и живущих хорошо понятна. Как нам представить себе и понять отчаяние и муку тех, кто не дожил, кто навсегда так и остался в тех великих временах со своей единственной, бесцеремонно оборванной жизнью. И еще — неизвестно, когда дойдет черед! — как представить себе судьбы семей, жен, матерей, братьев и сестер, но более всего — детей! — вот где зияни е , вот где самое страшное, вот где неискупимые слезы, которые никогда не будут забыты, иначе ничего не стоим мы, русские, как народ, и все народы вокруг нас, связавшие с нами свою судьбу, тоже ничего не стоят, и ни до чего достойного и справедливого нам всем не дожить. Не выйдет. Достоевский знал, что те слезинки неискупимы, он откуда-то знал эту боль, перед которой вся значительность, все надутые претензии, все возвышение человеческое, все самовосхваление власти и преобразователей русской жизни — ничего не значат. Пустое место. Шум. Крик. Безумие. Тщета. Ничто. Сколько бы силы ни было за теми претензиями, сколько бы могущества ни пригнетало нас, ни давило, — все равно ничто, потому что те слезы переступлены и сделан вид, что не было их вовсе. Вот вид так вид: не было. Т. е. было, но все равно не было. Не было. По всем лесосекам давно уже сгнила щепа и поднялись мусорные заросли. Не было. Ничего. Так вырежьте нам память, это самое надежное. В генах ту память нарушьте, и пусть дальше продолжается нарушенная; то-то всем станет легко. И ткнут меня носом и скажут: гляди, это рай, а ты, дурак, думал, что обманем, и ударят меня головой о твердый край того рая, как об стол, и еще, и еще раз — лицом — о райскую твердь, и, вспомнив о безвинных слезинках своих детей, я все пойму и признаю, лишь бы не пролились они, — жизнь отдам, кровью истеку, отпустите хоть их-то, дайте пожить, погулять по земле, траву помять, на солнечный мир поглядеть, — и еще взмолюсь втайне — да сохранится в наших детях память , пусть выстоит и все переборет, и пусть достанет им мужества знать и служить истине, которая не может совпадать с насилием, насилие ничего не строит.
Я верю, что истина не может быть разрушительной, т.е. та истина, закон, которому подчинено развитие человеческого, земного мира. Даже если нас, людей, ждет будущее –– через десятки миллионов лет, по Циолковскому (см. беседу с Чижевским), — невероятное, пугающее, лучистое, лучевое, но возможное. Впрочем, до тех ли далей нам, нынешним, до того ли, до таких ли перспектив!

(Дневник, 23.11.78)

Во имя Дедкова... Как-нибудь напишу, чего не удалось мне сделать в Костроме в память Д. и в продолжение его подвига. ИМЯ присвоим тому, что назревает как Фонд, как порука людей, понимающих значение этого писателя (ведь критик, ведь дневники и провинциальные заметки – ТАКАЯ ТЕНЬ!).
Выход в действие – сбор денег на книгу Переписки и воспоминаний. Переиздание вышедшей полутысячным тиражом книги «ЭТА ЗЕМЛЯ И ЭТО НЕБО». И тут сама собой возникает мысль о К О С Т Р О М С К О Й Б И Б Л И О Т Е К Е – того же Имени, но охвата, быть может, от «Ипатьевской Летописи» и «Писцовой Книги» начала 17 века – до новейших произведений, достойных серии.
Не хочу называть замечательных людей, с полуслова понимающих дело и в нем уже принимающих участие. Кострома не пуста. Здесь уместно поместить номер Счета, снабдив абракадабру этих цифр эпиграфом:

Стучись в бедную избу – переночуешь, накормят тебя и в баньке выпарят.

А друзьям и близким людям пишу: ЧЕСТЬЮ ЭТОЙ не мог тебя обойти. Рад деньгам малым и чистым – других не жду.

ООО «Инфопресс», ИНН 4443026453, КПП 444401001. Р/счет 40702810929010108311 в Костромском ОСБ № 8640, г. Кострома, кор. счет 301018102000000000623, БИК 043469623 Целевой взнос на изд. переписки И.А.Дедкова и материалов о нём.

Костромичи могут отнести свои кровные в Литмузей (на Сковородке) Валентине Павловне Кузьминой.