I. ЭКОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ

Комментарии к воспоминаниям М. М. Ореховой

То, о чём пишет Мария Михайловна Орехова, похоже на то, что было. Но всё же, будь на то моя воля, я бы осторожно подходил к воспоминаниям ветеранов, которым за 70 (и я к ним принадлежу), — тем более к воспоминаниям о далёком прошлом.

У меня, например, память избирательная. Всё, что касается моих научных интересов, я неплохо держу в памяти, но многое другое — не помню.

И всё же — это можно установить по документам реставрационной мастерской — экспедиции 1959 и 1960 гг. (а на самом деле 1958 и 1959 годов) были последними экспедициями реставрационной мастерской, к организации которых тогдашний краеведческий музей, которым руководила М. М. Орехова, отношения не имел; в состав экспедиции, набранный мной, входили в 1958 г.: я, Муравьёв Владимир (художник) и Наталья Державец, тогда студентка архитектурного вуза.

В 1960 г. в экспедиции были: я, Муравьёв, Меркушина Нина (реставрационная мастерская), покойный Юра Кочеганов (художник) и студентка 2-го курса тогдашнего текстильного института Аня, фамилию которой я, к сожалению, не могу припомнить. Она-то и была главным лицом в нашем знакомстве с Честняковым Ефимом Васильевичем. Таким образом, музейных работников в этих 2-х первых экспедициях не было.

Было лето — необычно жаркое, на солнце — более 40°; наша пятёрка двигалась на восток, к Кологриву; близился вечер; мы гнали, как могли быстро, на велосипедах, чтобы наверстать упущенное накануне время. В пути мы были более 3-х недель. Спортивные трикотажные рубашки — когда-то синие — выгорели на спинах и плечах, трикотажные или сатиновые брюки, растянутые в коленях, кепочки — всё это придавало нам вид не очень патриархальный и пристойный, и две девушки в таких одеждах усугубляли это впечатление. Такова, мне думается, первопричина сугубо отрицательной реакции Честнякова на нас в первые минуты встречи. А было так.

Действительно, удивил овин, с асимметрично, в два яруса расположенными окошечками, с затейливыми наличниками, стиль которых явно чем-то выпадал из традиционно народной формы — чувствовался оригинал, не знающий никаких архитектурных канонов и правил; это притягивало; мы свернули с дороги на огороды, где что-то делали две пожилые женщины, разговорились с ними. От них мы узнали, что дом-овин этот принадлежит учителю, который, приехав когда-то давно из Петербурга, поселился здесь и почитается всеми как одарённый и святостью, и талантом целителя — живущий ради детей и для них художник. Миром поддерживают его хозяйство; но дом уже непрочен, крыша течёт; сам он должен скоро прийти.

Мы решили ждать. Близился вечер. Нам сказали ещё, что, может быть, он и не захочет с нами разговаривать: когда из других деревень приходят его просить о лечении болезней, он, поглядев на просителя, может пригласить, а может и, замахнувшись веником, прогнать прочь.

Я увидел его внезапно, уже в сумерках, в нескольких метрах; невысокий старик, босой, в белых портах и рубашке навыпуск. Подошёл к нему, заговорил. Не помню, не «брысь», но что-то такое же он сказал, и жест его был — уходите.

Мы замялись; и тут он увидел лицо нашей Ани и уже не сводил с него глаз. Он начал движение — вокруг Ани, подняв кисти рук, и наклонял голову, и, вглядываясь, речитативом напевал: рана — рана — рана; рана — рана — рана…

И — позвал нас к себе.

В комнатках, на которые членился овин в 1 этаже, был полумрак, все стены затянуты холстом, покрытым почерневшей живописью, которая в полумраке казалась пространством помещения, наполненным фигурками, и глиняные фигурки людей, расставленные на лавках, казались выступившими из холста, а точнее — из стен, потому что все стыки стен, обитых холстом, и стыки потолка тонули во мраке. И все лица детей и подростков, глядевшие на нас с холстов и в глине, были лицом нашей Ани!!

Теперь Честняков уже не прогонял нас, а усадил на скамью и начал читать напевно свои стихи-колядки, поясняя картины; и то, что он усадил нас, было для нас и блаженством и пыткой. Музыкальный речитатив, физическая усталость и неподвижность заковывали — по крайней мере меня — в глубокую дрёму, с которой трудно было бороться, и я то слышал стихи, то обнаруживал вдруг, что я грежу в полудрёме.

Потом он дал нам расписаться в книге — довольно толстой «амбарной тетради», где до нас расписывались очень и очень многие почётные посетители и где мелькали профессора и ещё какие-то весомые титулы и известные имена — боюсь соврать, быть может, и Корней Чуковский или что-то ему равное по известности в России.

Но нужно было двигаться дальше. Впечатление от встречи с Честняковым было сильным. Поразила его человеческая незаурядность и та духовность, которая в обыденной жизни нам не встречается, но которая чувствуется; его целостность и посвящённость одной идее и одному образу.

В Костроме я делился этим впечатлением со многими и, конечно, с директором музея М. М. Ореховой, хотя сейчас не помню, как это было. Но, сразу по возвращении, я специально пошёл на приём к заместителю председателя облиспокома Марии Софроновне Осипенковой, рассказал ей о Честнякове и просил помочь. Было ли это сделано — не знаю. Этим, собственно, всё и закончилось.

Полагаю, что открытием Честнякова можно назвать только тот большой труд, которым были собраны, осмыслены, отреставрированы и сделаны известными всем нам, всем россиянам, картины Честнякова.

К этому я отношения не имел.

И. Шевелёв
30.12.95