Даниил Лукич Мордовцев (1830—1905), русский писатель-украинец. Окончив историко-филологический факультет столичного университета, в 1854 г. уехал в Саратов, там сразу женился на женщине старше себя на 7 лет и с двумя детьми, сдружился со ссыльным Костомаровым, редактировал губернские Ведомости, служил в канцелярии губернатора А. Д. Игнатьева, известного взяточничеством и др. пороками. В 1859 г. издал книжечку украинских стихов. Прослужив после отставки Игнатьева при либеральном Е. И. Барановском (1861—62) и никаком Н. М. Муравьёве (1862—63), Мордовцев не сработался с «цивилизатором» В. А. Щербатовым и в 1864 г. уезжает в столицу, работает мелким чиновником в МВД и выдаёт серию монографий о самозванцах и раскольниках, они печатались в «Русском Слове», «Русском Вестнике», «Вестнике Европы», «Всемирном Труде», часть вышла отдельными изданиями. Эти труды чуть не обеспечили автору кафедру истории в родном университете, но всё же не дотянули до хорошего научного уровня.
В 1867 Мордовцев опять возвращается в Саратов на мелкие чиновные должности, а когда Щербатова сменил никакой С. П. Гагарин (1869—70), Мордовцев вернулся к управлению губернаторской канцелярией и статистическим комитетом, но ненадолго: новый губернатор, крепкий хозяйственник М. Н. Галкин-Враский (1870—79) в 1872 году отставил его за вредное сочинительство.
Дело в том, что с 1870-х Мордовцев начал писать романы из жизни «передовой интеллигенции», печатал публицистические фельетоны и обзоры в «Отечественных Записках» (в т.ч. и те, из которых составилась книга к 10-летию земства), много писал в «Голосе», «Деле», «Всемирном Труде», «Неделе» и др. После отставки Мордовцев уезжает опять в Петербург, устраивается на службу в МПС и с конца 1870-х начинает плодовито и успешно сочинять исторические романы и популярные исторические эссе. Издал пару книг и по-украински в 1885 году, но этот год был для него тяжёл: кончает с собой пасынок, вскоре умирает жена. Мордовцев увольняется со службы, уезжает в Ростов. Пишет, путешествует по Еропе и Ближнему Востоку (имеют успех его путевые очерки об этих странах, чуть ли не лучшее в его обильном наследии).
В 1902 г. вышло 24-томное собрание сочинений, в 1905 г. он поехал в столицу на чествование 50-летия своей писательской деятельности, там простудился и вскоре умер. Посмертно было начато 60-томное собрание его сочинений.
Писал, говорят, средне (я не читал), но был популярен, кое-что из его книг издаётся и поныне. Книга к 10-летию земства оцифрована на сайте РГБ, но в бумажном виде и в текстовом формате не переиздавалась. Предлагаемые из неё отрывки посвящены чухломскому уездному земству.
Чухлома... чухломское земство... чухломские гласные... чухломское земское собрание... Странно! Пишущему это, с тех пор, как он себя помнит, всегда почему-то казалось, что города Чухломы нет на свете, что город этот кем-то выдуман в насмешку, что такого города никогда и нигде не было, как [с. 285:] не было царя Гороха, тоже выдуманного для детей, что город Чухлома, это — то же самое, что остров Буян на море на океане или греческий «муравьиный город», город мирмидонов. Впоследствии, набираясь школьной мудрости, пишущий это узнал из географии, что в Костромской Губернии есть город Чухлома; но опять-таки остался при своем мнении, что город Чухлома выдуман только так, «для экзаменов», и что его нет на свете, как нет, в действительности, на земле ни тропиков, ни экватора, как нет в природе ни «козерога», ни «водолея», а что все это выдумано «для экзаменов». Скептицизм этот глубоко потом засел в мозг пишущему сие: по окончании всей школьной мудрости — и гимназической, и университетской — пишущий сие едва встречал в газетах известие о городе Чухломе, о чухломском исправнике, о чухломском патриотизме, то никак не мог отмахаться от прежнего убеждения, что Чухлома — выдумана для смеху, как Щедрин выдумал и обессмертил город Крутогорск, город Глупов, что и Чухлому кто-нибудь раньше Щедрина выдумал и обессмертил — или Гоголь, или Грибоедов...
План Чухломы 1781 года.
И вдруг, перед нами — «Сборник постановлений чухломского уездного очередного земского собрания», такого-то года, «издание уездной управы». Книжечка голубенькая, а наконец, и несколько голубеньких книжечек. Печатана в Костроме, в типографии Андроникова. На обороте первого листа значится: «Печатано с разрешения г. костромского губернатора». Значит — дозволенное. Значит — чухломское земство существует, не выдумано на смех.
И действительно существует. Но все это — такое миниатюрное, такое жалкенькое, бедненькое. И гласных-то всего в собрании 12—13 человек. И председателя-то у них настоящего нет, потому что неизвестно куда девался чухломский предводитель. И вопросы-то у них все маленькие, действительно как в городе мирмидонов. Читаем в журнале, что в таком-то заседании собрания происходили «продолжительные и разнородные прения» — и из-за чего же? Из-за того: дать ли по 40 руб. в год двум волостям на открытие почтовых станций в селах Судае и Бушневе, или не дать? дать ли судайской почтовой конторе, за прием и выдачу корреспонденции, тоже 40 руб., или не дать? После «продолжительных и разнородных прений», решено дать. Это все равно, что, сто лет тому назад, когда, еще до Пугачева, в Царицыне появился первый самозванец, Богомолов, назвавший себя Петром III-м, то, в одной донской станице, Пяти-Избах, казаки на станич-[с. 286:]ном сборе рассуждали: „дать ли явленному в Царицыне императору Петру III-му помощь от станицы!“ — и приговорили: „дать рубль“. Точно также в чухломском земстве идут оживленные прения, по заявлению гласного, Д. А. Александрова, о том, дать или не дать „на обучение бабок“ добавочную сумму — и постановлено: дать 40 руб. Далее: дочь бедного чиновника, девица Сигорская, поступила в костромскую земскую школу учительниц, но бедной девушке жить нечем, и вот миниатюрное и миниатюрно-сердобольное чухломское земство приходит на выручку будущей учительнице народа: оно назначает девице Сигорской стипендию по 5-ти руб. в месяц. Все это микроскопически, но все это сердечно, добро, умилительно. Но тяжко жить бедному чухломскому земству: край бедный, забытый, население бедно, заработка нет, земля чахоточна, подати тяжки. И вот, собираются властители микроскопических судеб чухломского края, гласные: Моллер, Ильичев, Поляков, Добрецов, Волхонский, Завьялов, Терещенко, Большаков, Золотилов, Шипов и Степанов, а во главе их Нелидов. Это — всё чухломское земство, „совет двенадцати“. И расуждают они: как помочь горю, как облегчить население от излишней тяготы? Начинают сокращать свой бюджет, обрезывать, что называется, ногти до живого мяса — и, наконец, обрезали: расход на разъезды исправника уменьшить 50-ю рублями; прекратить выписку газеты „Голос“, единственного источника, из которого чухломитяне узнавали, что свет еще стоùт, что в Москве все еще царь-пушка существует и не стреляет, а царь-колокол существует и не звонит — и прекратили выписку „Голоса“ на 16 р. И чтò же оказалось? „Голоса“ лишились — и теперь не знают, что делается на свете, а исправника обидели, разгневали: суровый начальник чухломского края тотчас же шлет отношение-ультиматум: „о нежелании, за сделанным собранием уменьшением с 1875 года суммы на разъезды его, получать разъездные деньги и о учреждении в уезде станций для разъездов полиции“. Вот тебе и на! Пришлось бедным чухломитянам вновь увеличивать налоги на учреждение новых станций в уезде и при этом вспомнить, что из-за гнева греческого исправника Ахиллеса погибла Троя и что как бы и чухломскому Гомеру не пришлось написать чухломскую Илиаду, которая бы начиналась: „Гнев, богиня, воспой чухломского исправника, Зевсова сына...“ и т. д., смотря по обстоятельствам дела.
Положение таких бедных земств, как чухломское, вообще, безотрадно. Если бы даже и явилась творческая сила у земских [с. 287:] деятелей, то и творить-то добро не из чего: материала нет, опереться не на чтò. Здесь и выдающиеся личности бессильны; разве только гений может создать все из ничего и из чахлого края выжать творческую искру — дать населению благосостояние? Но гении так редки на свеге. И вот, бьются бедные деятели, придумывают, кàк бы осчастливить хотя микроскопическим счастьем свой чахленький уголок: думают, что будет легче, если в штрафной таксе за потравы полей и лугов изменят 1-й пункт, „отнеся свиней, причисленных к числу мелкого скота, к крупному, как приносящих вред не менее коров и лошадей“, и относят свиней к высшему чиновному рангу. А все не легче. Думают завести у себя земский банчишко — и все не легче: денег мало. Признают пользу образования; есть у них и школки свои, и пособьица учебные есть — да все мало, все нечем взяться („Сборн. постан. чухлом. уездн. земск. собр.“, Кострома, 1874 г., стр. 5, 6, 8, 14, 15, 16, 19 и др.).
О таких земствах и, вообще, о таких краях не мешало бы подумать: ведь тут весь земский бюджет едва доходит до 26-ти тысяч, тогда как иные земства, тоже уездные, на одни народные школы могут отваливать в год по 26-ти и более тысяч. „Овому талант, овому два...“
[с. 288:] ... Чухлома, бедная, подозреваемая даже в подлинности существования на свете Чухлома, при всей своей скудости, дала на народное образование 2,500 руб., т. е. 10% из всего нищенского земского бюджета. А Калуга, в которой был когда-то, говорят, Наполеон I-й, а потом жил издыхавший дух Востока, Шамиль, губернская Ка-[с. 289:]луга дала на народные школы только 1,440 р., чтò, при бюджете почти в 72 тысячи, составляет только 2%!
Чтò-ж дольше останавливаться отдельно на подобных земствах? Их следует валить в одну кучу по нескольку земств, смешать их все в одном мешке истории и, вынимая из мешка, показывать — которое хуже. Мы так и будем делать. А теперь — мимо, мимо, земская мертвечина! /.../
